РАССКАЗ «ТАБЕЛЬЩИЦА». А.П. БОНДИН

В 1923 году в журнале «Семафор» был напечатан один из первых рассказов тагильского писателя А.П. Бондина «Табельщица». Данное произведение Алексей Петрович написал, живя и работая в качестве машиниста водокачки на станции Азиатская (1921–1923 гг.). С тех пор прошло более ста лет, но и сегодня можно встретиться с подобной жизненной ситуацией.

Станция Азиатская. Новый поселок. 1962 г. 

 
Ст. Азиатская. Машинное отделение и дом, где жил А.П. Бондин (со стороны реки). 1968 г.




Ст. Азиатская. Машинное отделение. Машина, на которой работал А.П. Бондин. 1968 г.

Рассказ

Табельщица
(Из жизни маленькой станции)

А.П. Бондин

I.

Среди густого леса, на одном из склонов седого Урала, приютилась сиротливо маленькая железнодорожная станция. Куда бы ни упал взор человека, всюду был виден волнистый покров снежных сугробов, из-под толщи которых боязливо выглядывали вершинки колючих кустарников и тощие обветшалые колосья нескошенной высокой мятлики. За лесом на тусклом горизонте высятся косматые горы, покрытые, как сединой, упавшим за ночь инеем. Ни звука не слышно, даже писка зазимовавшей птички. Несколько в беспорядке построенные станционные здания и жалкие, разбросанные в стороне лачуги молчаливо выглядывали серыми пятнами на белеющем снежном пространстве. Вся эта бледная картина – серым, тусклым, нарождающимся днем, который туманится медленно ползущими по небу косматыми тяжелыми облаками.

Все же взятое вместе как бы скомкано грубой огромной лапой и брошено в эту дикую пустыню. Скомкано, брошено и забыто.

Но между тем, как ночь, уступая место дню, утопала в темных лесах, таяла и распылялась, и здесь стало заметно присутствие живых существ. На станционных путях то тут, то там появились человеческие фигуры – это ремонтные рабочие занялись уборкой снега. Кто с кайлом, кто с лопатой. Скребли, ковыряли, мели, изредка бросая друг другу шутливые фразы.

– Петька, ты слышал новенькое? – говорил краснощекий молодой безусый парень, одетый в короткий полушубок и серые подшитые валенки, обращаясь к такому же молодому, но тщедушному корявому парню, одетому в модные поистасканные галифе, худые лапти и грязные закорузлые портянки.

– Че слыхал? Ничего не слыхал, – ударяя кайлом по затаянному снегу, отвечал тот.

– Эх ты, разиня, а еще интеллигента гнешь.

– Мало что, а только не пустозвонь.

– Ишь ты, а я знаю штуку так штуку.

– Ну и слава богу, что знаешь. Твое счастье, – бросал в ответ тщедушный Петька.

– К нам на станцию такая краля приехала, просто фу-ты ну-ты, пятки гнуты, – продолжал краснощекий парень, и при этом по его лицу расплылась задорная улыбка.

– Я видел ее при командировке.

– Че она, робить что ли поступила? – спросил Петька.

– Ну, робить, еще что скажешь? Ха-ха-ха. Робить… Еки крали не робят. Она Федьке Лупачу бюллетеню писала. Говорят, на место табельщика поступила табельщицей.

– Вона что.

– А знаешь, Петька, тут дело неспроста. Ей богу, неспроста. Я видел… Мастеру тут фарт будет. А он, тараканье рыло, так возле нее и винтит. Ухлестывает честь честью.

– Мало что. А она как? – спрашивал Петька.

– Она? Не знаю, – продолжал краснощекий парень, – глаза-то у нее… Ух, Петька, и баская, дьявол, право! Как пава ходит. Ножки маленькие, чулки новые и туфли желтые, а из-под платья белые штанишки выглядывают и кружева. Эх, в рот ей топорище! – при этом он так сильно ударил лопатой, что она треснула.

– Ну и озорник, ну и охальник! – взвизгнула подле него женщина средних лет в мужском полупальто, заскребывая снег. – Кто у вас, баб, все время язык чешет? Митька Веретенов. Проходу от тебя окаянного нету. И тут уже все заприметил. Тьфу ты, окаянная сила! Анафема!

– Че ты заорала? – отозвался Веретенов. – Вот возьми ее за рубь, за двадцать. Не больно-то тебя испугались… Хм.. А еще она мне глянется. Вот и все.

– Хорошо, ты ей поглянешься?

– А умоюсь да сопли высморкаю, быть может и поглянусь. Не знаю!

– Не хвастай, парень, а как бог подаст, – проворчал Петька.

– Займусь, так докажу, – не унимался Веретенов, с каждой фразой разливая по лицу шире и шире улыбку, подмигивая и вызывающе глядя по сторонам.

Действительно, в этот день в заброшенном в лесном маленьком обществе темой разговора была молодая девица, новая табельщица на околодке, службе пути. Появившийся новый человек всколыхнул стоячие воды в закисающем маленьком озерке. О ней говорила не только молодежь, но и все женщины, жены обывателей этой забытой заброшенной станции. Судили всяк по-своему.

– Ты смотри, Марья Ивановна, держи тепереча ухо востро, – говорила высокая средних лет поджарая особа с маленькими красными хитрыми глазами, жена помощника начальника станции. – Я на опыте знаю этих девчонок… Ты посматривай за своим благоверным…

– Гляжу, гляжу, Варвара Петровна, во все глазоньки гляжу и все вижу, милая, – отвечала низенькая юркая женщина с глупыми выпуклыми глазами и толстым красноватым носом, жена дорожного мастера. – У меня долго не наслужит, я ведь скоро уволю, только что замечу.

– Мой мужик раньше никогда в табельную не показывал носу, а сегодня, поди ты, туда лыжи смазал. – вмешалась в разговор толстая с виду неряшливая жена начальника станции. – Я еще не видела, что за куколка. Говорят, уж больно интересная, такая аккуратная.

– Кто хвалит? Известно, мужчины. – отозвалась Варвара Петровна. – Ох, фальшивые людишки. Да вот, полюбуйтесь, вот она идет – вдруг встрепенулась она, быстро подходя к окну.

Все последовали за ней и увидели сквозь покрытое легким узором мороза стекло идущую по направлению к станции молодую табельщицу.

– Ишь какая принцесса, – ядовито ухмыляясь, проговорила мастериха.

– В станцию идет.

– Надо посмотреть, что она будет делать, – протянула жена начальника. Все трое направились в помещение станции и телеграфа.

В коридор вошла еще совершено молодая девушка. Ее лицо с черными глазами под тонкими полукруглыми бровями и волнистыми прядями темно-русых волос казалось вдумчивым, добрым и бесхитростным. Вошедши в коридор телеграфа, она просто поклонилась начальнику станции, который, увидев ее, быстро поднялся со стула, бросив работу у аппарата.

– Я вам помешала работать, – проговорила она. – Простите. Мне нужно здесь несколько пакетов в контору ПЧ, продолжайте передавать, я подожду.

– Э… Не… ничего, сударыня, я успею, – засуетился начальник и от неловкого движения уронил стул, на котором сидел. Он был средних лет, худенький, низкого роста, сухощавое лицо с маленькой реденькой остренькой бородкой, реденькие, зачесанные назад волосы, едва прикрывающие появляющуюся лысину, придавали ему вид старообрядческого начетника. Только засаленный мундир с потемневшим красным кантом и кое-где уцелевшими пуговицами доказывал, что это администратор. Он почтительно взял разносную книгу из рук табельщицы, вынул пакеты, расписался в получении и, расшаркиваясь, возвратил книгу обратно с заискивающей улыбкой.

– Присядьте, отдохните, – говорил он, – побеседуйте с нами. 

– Спасибо, но простите, мне нет времени. Служу еще первые дни, так что работы много, – отвечала она, натягивая на левую руку перчатку.

– Вы как сюда приехали, у нас ровно светлее стало, и березки, и елочки выглядывают веселее. Вы, как ангел, слетели и осветили наш темный уголок, – ласково тараторил начальник. – Вам будет скучно, у нас развлечений нет.

– Здесь есть тоже своеобразная красота, – скромно отвечала она.

– Эх, что вы говорите! Что может быть лучше, например, театра? А у нас его нет. Я тоже прежде был любитель театров и играл на сцене, все больше первых любовников… Н-да… А хорошая штука этот театр!

– Да, действительно, театр вещь чудная.

– Н-да… – продолжал начальник. Я думаю, что хорошо все-таки, что вы приехали. Мы бы с вами здесь соорудили… Вроде какого-нибудь спектакля сыграем. Я все любовников играл. Иногда сходило хорошо. В ладошки здорово хлопали. Это когда я, бывало, в роль войду, а вот теперь оторван от всего мира. Страшная скучища, прямо прозябаю. Общество здесь не особенно симпатичное. Да вот сами узнаете, поживете и увидите. Нет, знаете ли, духу интеллигентного, все пахнет вахлачеством, грубостью.

– У вас, вероятно, здесь много растет ягод, грибов, – стараясь переменить разговор, прервала его табельщица, – и собирать, вероятно, некому.

– О, этого добра хоть лопатой гребите. Я знаю здесь очень хорошие места, – отвечал начальник, – мы с вами сходим по ягоды… Только у меня жена… Такая не… неподвижная, тупая особа. Нет в ней ничего такого элегантного… Такого… Талантливого, что ли… Словом, она немножко не так понимает жизнь.

– Простите, я должна поторопиться к делу.

– Да, видите ли, она у меня не очень-то воспитана по моей чувствительной натуре. Я… я, знаете ли, раньше занимался поэзией, я, знаете ли… был… как это вам выразить, на пути к светлому бытию…

– Простите, – прервала снова она его, – я не хочу вас обидеть, но я должна поторопиться к своей работе. Вас телеграф давно зовет. До свидания! – и она вежливо подала ему руку.

– Будьте к нам благосклонны, – поднимая руку, шептал начальник, – я от природы человек незамкнутый, всегда к вашим услугам, только вы не того… Не чуждайтесь нас. Я живу здесь как пустынник, не с кем перемолвиться живым словом.

– Вполне вам сочувствую и извиняюсь. До свидания. – и она направилась к выходу. Он последовал за ней, продолжая свой разговор.

– Я люблю говорить о чем либо серьезном, более возвышенном. Например, о каких-нибудь науках, но, знаете, здесь положительно не с кем. У жены на уме только корова да тряпки, она…

– Простите, вас кто-то зовет.

Начальник остановился и увидел на пороге грозную фигуру своей жены.

– А, Тася. Это моя жена, смею вам представить.

– Очень приятно. – подавая руку, произнесла табельщица. – Здравствуйте и до свидания. – она пожала жирную, сомнительной чистоты руку жены начальника станции и вышла.

Начальник поспешил к аппарату и, взявшись за ключ, начал отбивать точки. Грозно сверкая глазами, пыхтя, к нему подошла его супруга.

– Наворковался?

– Что ты, Тасенька, сказала?

– Наворковался, говорю я.

– Что ты глупишь, детка?

– Я, значит, у тебя глупая, а та вострая? По всему видать.

– Ну ты опять, милая, со своим ревностями, – нервно косясь на свою жену, отвечал начальник.

– А если я вот этими грешными руками да возьмусь за твои святые волосы? Тогда я как тупая буду или вострая? – грозно наступала на него жена, возвышая голос.

– Не мешай, мне нужно работать, депеши принимать, уходи отсюда.

– Вот как. При ней и депеши нипочем, а я уходи.

– Говорят, уходи, – нервничал муж.

– Нет… Я прежде тебе задам жару с паром, а потом уйду. – она вцепилась в его жиденькие волосы и навалилась всем своим тучным телом так, что злополучный муж совершенно исчез под ее фигурой. Началась возня и пыхтение.

– Я тебя проучу, петушишко ты куропаточный. Я тебе покажу свою невоспитанность.

– Таська… Отвяжись, – визжал где-то начальник.

– Мама! Мама! Свечка в ясли к корове залезла, а корова ее бодает. Мама! – вдруг закричал вбежавший голобрюхий мальчуган – сын начальника. Тася, отпыхиваясь, оставила мужа и поспешила за убегающим грязным мальчуганом.

– Чертовка. Подлая бабенка! – кипятился начальник, оправляя свой сбитый на бок расстегнувшийся мундир и зачесывая пальцами свои волосы. – Мерзавка. Отчеты облила чернилами. Мерзавка! Невоспитанная баба… Тупица… Вахлак бесчувственный!

II.

Смеркалось. Из-за леса с гор ползли, сгущаясь в непроницаемую мглу, тяжелые облака, сливаясь с потемневшим лесом в одну черную гигантскую тучу. То тут, то там зажигались яркими звездочками огоньки. Падал мелкий сыпучий снег.

На закоптелой стене казарменного помещения тускло горела маленькая лампа, бросая слабый свет в обширную комнату, сплошь уставленную деревянными койками, нарами. Пришедшие рабочие раздевались, стряхивали снег с одежды и размещались по темным углам, продолжая оживленно разговор. У огромной плиты со вмазанными двумя котлами хлопотала молодая низенького роста девушка, подправляя огонь в печке, хладнокровно выслушивая «сильные» выражения разговаривающих.

Показалась новая табельщица и прошла в боковую дверь, где находилась табельная. Все разом смолкли. Через минуту разговоры возобновились.

Мастер в сером шинельного сукна пиджаке с зеленым кантом был среднего роста, с огромными черными усами и гладко выбритым подбородком. Неглубокие серые глаза, низкий приплюснутый лоб красноречиво говорили, что этот человек недалекого ума. Он сидел, как будто поджидал кого-то.

Табельщица занялась просматриванием какой-то книги. Лицо ее было бледно и как бы испугано.

– Вы уже познакомились с материальной ответственностью? – завязывал он разговор.

– Как будто.

– Ничего, привыкните, дела не больно много, и дело простое.

Молчание.

– Вы как… из какого сословия будите?

– То есть как? Обыкновенный человек. Отец у меня был учителем, теперь умер, – отвечала она.

– Сирота, значит, полукруглая?

– Да, только не знаю, круглая или какая.

– Так-с, – протянул мастер, – а годов вам сколько?

– Девятнадцать, – отвечала она, углубляясь в книгу.

Мастер завозился на своем стуле и зевнул.

– Ох-хо-хо! Скучновато вам будет у нас здесь. Нет ни кавалеров, ни барышень, не с кем будет погулять.

– Я не любительница гулять.

– Гм, первую такую вижу барышню.

– Скучать будет некогда, если будет дело.

– Знамо дело. Я тоже, когда был помоложе, не гулял, а теперь и подавно.

– Скажите, пожалуйста, что это за цифры?

Мастер быстро подошел и умышленно прижался к ней, заглядывая в журнал, прислонив свою голову так близко, что она почувствовала его горячее дыхание и запах табака.

– Это итожная цифра, и у нас так ставится.

Она отстранилась от него.

– Не бойтесь, я вас не задавлю.

– Я не боюсь, но вы…

– Я ничего. Я только люблю таких молодых барышень, – проговорил он, заглядывая ей в лицо.

У табельщицы на лице появилась гримаса отвращения.

– Что вы говорите? Я вас не могу понять.

– Я говорю, люблю таких молодых барышень. Ежели, ко слову сказать, того… я вам не буду начальником… все значит будет к вашим услугам…

Дверь в табельной чуть скрипнула и приотворилась. Сквозь маленькую щель блеснул чей-то глаз.

– Вы – человек молодой, – продолжал мастер, – будете жить в довольствии, без всякой нужды и заботы, а уж я для вас все устрою. – С этими словами он взял ее за руку. Табельщица брезгливо отдернула свою руку и встала.

В это время дверь с шумом распахнулась, и на пороге появилась жена мастера. Щеки ее горели, глаза готовы были выкатиться из орбит.

– Как тебе не стыдно, паскудный ты человек, – заголосила она, – то ты так часто и ездил в контору, хлопотал ее к себе. Славная красавица, а я-то куда деваюся, а ребято-то?

– Тебе чего здесь надо? – грозно крикнул мастер на жену, сверкая глазами.

– А ты вот что, матушка, – не обращая внимания на мужа продолжала она, – вот тебе бог, вот те двери, и убирайся, откуда пришла. Ишь ты! Приехала завлекать наших мужей.

– Что вы… что вы… – сдавленным голосом вскрикнула табельщица.

– Ах ты, сволочь ты этакая пучеглазая, – заревел мастер и, схватив жену за руку, грубо вытолкнул из табельной.

– Табельщица упала на стол и заплакала. Она не слышала, как за дверью неистово голосила жена мастера, и кричал мастер.

Когда она вышла, в казарме уже было тихо. Она поспешила по узкой протоптанной тропинке к станции.

Резкий звонок, возвещающий приближение поезда, разорвал хмурую тишь, и полилась звонкая трель, убегая и теряясь в горах среди лесов, болот, занесенных снегом пустырей, окутанных глубокой ночью. Мгновенно мелькнула мысль бежать.

– Что, барышня, ехать собрались? – неожиданно прозвучал возле нее грубый голос. Она повернула голову и увидела стрелочника с зажженным фонарем. – Двадцать второй вышел, скоро подкатит, – продолжал он.

Нерешительно потоптавшись возле нее, сострадательно промолвил:

– Эх, барышня, улепетывай отсюда, а то сгниешь ни за грош в этой помойной яме, – и скрылся во тьме. Только фонарь, улыбаясь своим огоньком, продолжал мерцать, пока не исчез за поворотом. Проводив его взглядом, она быстро пошла в станцию к кассе и купила билет.

Только вошедши в вагон, табельщица почувствовала, как все ее существо освобождается от какой-то тяжести. Прозвучали три звонка, свистки, и поезд тронулся, колыхаясь и постукивая колесами. Она вышла на площадку и остановилась у раскрытого окна, снова вперив свой взор в непроглядную тьму. Промелькнули станционные здания, простучали мелкой дробью колеса по крестовинам и стрелкам, и поезд ринулся, как мощный гигант, в темную даль.

Летит, грохочет, тяжело дыша, как бы рвется из тьмы к свету. Свистит, шипит, злится, лязгает, оставляя все оскорбления, страдания и обиды. Теперь ей стало весело, легко и отрадно. Она выглянула из окна назад, и ей казалось, что та заброшенная в глушь станция, на которой она хотела работать и стать полезной людям, утонула без возврата в необъятном пространстве гор, лесов и болот. Ей казалось, что там мрачно, глухо, безжизненно, но из глубины души выплывало чувство, что это не должно так быть, что нужно было что-то сделать, что она, как жалкий трус, бежит от маленькой неудачи.

Паровоз, извергая клубы дыма, весь в искрах, мощно врезался в темную впадину между покрытых снегом скал.

Он мчал ее к полному жизни и борьбы городу, где она, молодая еще и неокрепшая, научится быть устойчивой, научится бороться, найти силы преодолеть то болото, которым покрыты еще многие станции по дороге к светлому будущему.

Станция Азиатская.

1923 г.

Материал подготовила Ольга Валерьевна Лошагина,
научный сотрудник Нижнетагильского музея-заповедника «Горнозаводской Урал»