РАССКАЗ «ПЕРЕПОЛОХ» А.П. БОНДИНА
7 января 1963 года жена тагильского писателя Алексея Петровича Бондина Александра Самуиловна в пояснительной записке к рукописи рассказа «Переполох» отметила:
«Рассказ «Переполох» Алексей Петрович написал в 1925 году в Нижнем Тагиле. Издал его в журнале «14 дней» №2/7 за 25 января 1929 года, приложении к «Уральскому рабочему» и в местной газете «Рабочий». В главном герое «Переполоха» себя узнал один из железнодорожников К.К. Янковский. Он послал в редакцию газеты «Рабочий» письмо, в котором выразил свою обиду на автора рассказа. Письмо было опубликовано в «Рабочем». Когда Алексей Петрович прочитал его, то засмеялся:
– Эх, Казимир Казимирович, в персонаже только частичка твоего характера, ты выдал сам себя, – проговорил, письмо вырезал из газеты и положил в архив с опубликованным рассказом. Оно и сейчас хранится там».
Вырезка из газеты «Рабочий» с письмом К.К. Янковского
А.С. Бондина (1893-1976) за работой. Пишет воспоминания о писателе А.П. Бондине. 1952 г.
ПЕРЕПОЛОХ
Рассказ
А.П. Бондин
Янушевский Феликс Казимирович только что пришел с реки и принес двух окуней. Просидел он за этим удовольствием часов шесть. Утомленный и поджаренный июльским солнцем, он крепко заснул на кровати: одну ногу спустил на пол, а маленькие с пухлыми пальцами руки сложил на брюшке.
Вдруг в комнату ввалилась Авдотья Спиридоновна. Ее мясистое лицо было багровым. Глаза испуганно выпирали из мягких век. Она стащила с шестипудового тела бурнус* и неуклюже заковыляла к мужу. Половицы под ней глухо крякали.
– Феликс!.. Феликс Казимирович!
Голос у нее внушительный, басистый.
– Да что ты, оглох, что ли?!
Она дернула его за руку. Тот взметнул коротенькими ножками, точно кто его из-под кровати шилом ткнул, вскочил с постели и, сгорбившись маленьким пузатым тельцем, втянув в плечи круглую, как шарик, с лысиной голову, стал шарить что-то в карманах, а глазенки уставил снизу вверх на грозную жену.
– А?.. Что? – Засуетился Янушевский, приглаживая волосики вокруг лысины и протирая глаза.
– Я… Я, Дусенька, ничего… Уснул малость.
– Храпишь!.. А тут вон какие напасти идут!
– Какие?
– Красные идут!
Феликс недоуменно пятился и таращил глаза.
– Да проснись же ты, проснись! Проснись ради Христа!
– Я… Я не сплю, Дусенька… Гм… Какие же напасти?
– Тебе говорят – красные идут… Слушай ухом, а не брюхом.
– Ничего не понимаю. Идут красные. Ну и пусть идут… Я…
Он приосанился. Брюшко немного выпятил, заложив в жилет пальцы.
– Пусть идут… Я всегда солидарен… всегда стою на точке зрения коммунистов.. больш..
– Цыц!..
Авдотья Спиридоновна зажала ему рот. Лицо ее выражало испуг. Феликс Казимирович тоже струсил. Быстро шепнул:
– Разве кто есть у нас?
– Молчи, тебе говорят… О, господи!.. Царица ты небесная, мати заступница усердная!.. – Она грохнулась широким задом на кровать так, что та под ее тяжелым телом застонала. Муж вопросительно смотрел на жену, а глаза у него ясные, молодые, детские.
– Посмотрел бы ты, что на вокзале-то творится! В ужасе все… Говорят, уж близко… Говорят, что зверствуют… Всех, говорят, режут поголовно, вешают. Носы клещами рвут… Языки вырезают… Глаза выкалывают!...
Феликс Казимирович не мог сразу придумать ответ, только сердце его сжалось испугом, и он, присев на край стула, тихо спросил:
– Как же теперь быть-то?
– Ехать надо!.. Бежать надо! Скорей…сундуки!..
Она поднялась с кровати и заковыляла на больных ногах в столовую. Феликс волчком юркнул вперед.
Комната наполнилась возней. Хлопали двери. Гнусаво звонили и скрежетали сундучные замки. Шуршала бумага. Комната пустела. Янушевский изо всех сил работал, вытирал пот с лысины рукавом.
– Дуся, а как дом?.. Оставить придется?..
– Жизнь дороже твоего дому…
– И верно, пусть возьмут дом, зато живы будем.
На счет дома он говорил неубедительно. Феликс вспомнил: было когда-то страшное крушение поезда, кубарем вместе с паровозом он свалился под откос. Ему расшибло череп так, что верхняя часть зубов вывалилась. Потом – суд с правлением дороги. Иск в девять тысяч рублей, на которые он купил двухэтажный дом. Сердце машиниста сжималось при мысли, что он оставит свое гнездо. Он посмотрел на жену, а она неумолимая укладывала вещи в сундуки.
Сквозь потолок в верхнем этаже была слышна возня.
– Дуся, – тихо и покорно спросил Янушевский, – доктор тоже, должно быть, собирается?
– Собирается… Все собираются… Всем жить охота.
Когда уже все было готово, в дверях показался широкоплечий казак Кузьма. Грудь его выпячивалась колесом. Борода черная всклочилась. Лохматая пыльная папаха сбилась на затылок, открывая приплюснутый лоб. Серые глаза подмокли в вине.
– Смирно!.. Во фрукт! – заорал он, потряся нагайкой… – Казимирыч! С-собирайсь!… Немедленно! Я приказываю… Немедленно!.. Э-эвакуироваться!
– Кузьма Иванович, – затараторил Янушевский.
– И не Иваныч, Галактионыч!.. – рявкнул казак.
– Кузьма Галактионович, – заторопился Янушевский, – мы, мы… мы… уже собрались. Ни за что не останемся... Там носы режут.
– Животы порют, солью набивают!.. Китайцы косоглазые, мадьяры… Нехристи поганые!.. Смирно!.. Руки по швам!.. – и казак хлестнул плетью по сундуку, сел на него, широко расставив ноги.
Авдотья Спиридоновна хмуро посмотрела на казака, тихо проговорила:
– У-у, пьяное рыло… А ты что встал? – крикнула она мужу, – не знаешь, что нужно делать?
– Ехать надо.
– На ком, на чем ехать? Истукан… Вагон… надо хлопотать!
– Сейчас пойду, сейчас…
Выпятив брюшко, Янукович покатил к станции. Посмотрел на Лисью гору, подумал:
– И вправду значит близко, – пушки убрали.
Железнодорожная станция гудела: шляпки, шляпы, чепцы, форменные фуражки, светлые пуговицы – все смешалось в сутолоке. Бегали, ругались, стонали, плакали. Сундуки, корзины, картоны, узлы швыряли в вагон.
Кричали:
– Сюда, Петр Иванович!... Сюда!
– Ой, господи, ногу придавили!
– Пожалуйста, сударь, повежливей как-нибудь…
– Какая тебе тут вежливость? Ванька, давай сундук.
– Ой, господи… отдайте ногу… Ой, но-о-гу!
– Ну, это безобразие!
– Феликс Казимирович, помогите, голубчик, сундук…
Янушевский обернулся и узнал знакомого ревизора в новой шинели, в фуражке с кокардой и молотками. На щеках – мягкие генеральские бакенбарды ласково расчесанные, подбородок бритый. Весь он изрисован красным кантом.
– А, Иван Иванович!.. Куда?
– Помоги, голубчик, сундук втащить…
– С удовольствием…
Янушевский, бросив сундук в вагон, подхватил чью-то корзину, несколько раз крякнул, весь напружинился и еле втолкнул ее в вагон. Старуха в старомодной шляпе с перышком посмотрела на него тусклыми глазами и, сквозь злобные слезы, улыбнувшись, сказала:
– Спасибо вам, молодой человек.
– Разве я молодой?! Благодарю вас… Кому еще помочь…
– Сюда, сюда… помогите. Бога ради. Сквозь слезы улыбнулась ему молодая особа, и он, как мяч подпрыгнув, потащил швейную машинку. Пот лил с его взмыленной лысины. В суматохе у него сбили фуражку, и он забыл о ней. Солнце уже садилось, а Феликс Казимирович бегал, таскал ящики, швырял в вагоны. Его кругом похваливали:
– Вы совершенный молодец, Феликс Казимирович.
– А что нам, молодым-то. – отвечал он.
************************************************
Казак спал на упакованном сундуке. Авдотья Спиридоновна долго ждала мужа и, наконец, потеряв всякое терпение, пошла его разыскивать.
Поезда уходили. Станция пустела. По улицам шли обозы. На телегах, нагруженных всякой рухлядью, сидели бабы в пестрядинных сарафанах и камлотовых поддевках. На одном возу из гнилого мочала, прорванного тюфяка, торчала безрогая мутовка. Еле тащились усталые, изнуренные лошади. За ними возле возов шли мужики, злые, частенько ругались:
– Черт меня дернул поехать! Филипп, а Филипп… Я не поеду дальше!..
– Я тоже думаю.
– Заворачивай оглобли…
– К лешакам!
Бабы на возах в голос завопили:
– Куда ты, чучело?! Убьют!..
– Молчи, окаянная… Стерва!
– Заворачивай, Семен… Двум смертям не бывать, одной не миновать… К ядреной матушке.
Несколько возов свернули, а мимо них продолжали тянуться бесконечные обозы серой бесформенной лавиной.
****************************************************
Янушевский усталый сидел в опустевшем товарном дворе на разбитом ящике. Фуражку он нашел втоптанной в грязь. Авдотья Спиридоновна неожиданно выросла перед ним грозной фигурой.
– Ну, как вагон?! Cокровище ты мое. А?!
– Ах, вагон… сейчас. – засуетился Янушевский.
– Да ты с ума сошел? Поедешь или нет?
– Как же, ехать надо.
Потом он улыбнулся, начал было рассказывать жене о погрузке вещей, но она не дала ему и слова сказать.
– Поедешь ты, черт полосатый, аль нет?
– Поеду, поеду… Ехать надо…
Он побежал домой. По дороге рыжий корявый сосед гнал корову.
– Что грузить, Панфилыч? – спросил Янушевский.
– Чего-о? – протянул тот. – Кого?.. За каким я чертом поеду? Не…
– А китайцы?
– Ну что ты, Казимирыч. Брехня все это… Ксы, ксы, пучеглазая…
Сосед, подхлестывая корову кнутом, шел за ней в проулок.
*********************************************************
Ночь обняла город жутким тихим ожиданием. Янушевский сидел на кровати и побалтывал ногами, а жена укладывала в сундук самовар и ворчала:
– Не поставлю. До тех пор не буду чаем поить, пока вагон не охлопочешь.
Казак все еще храпел.
Янушевскому ехать не хотелось. Временами страх как-то уплывал, а на место его назойливо ломилась в мысль песня и пелась:
«Полюбил я младу девицу
И готов для нее все отдать».
Вдруг, тихую ночь разорвал оглушительный взрыв на железнодорожной станции. Дом как будто покачнулся, загудел, стекла задребезжали. Авдотья Спиридоновна ахнула и присела, а Янушевский, как мяч, привскочил на кровати и, завернувшись с головой в одеяло, замер.
– Дуся, идут!.. Идут!!!
Еще и еще ухнули взрывы. Дом дрожал. Кузьма, как безумный, вскочил, пошатнулся, ударился головой об косяк и выбежал во двор. Еще грохнуло несколько ударов, и ночь стиснула землю в немом ожидании.
Янушевский выглядывал одним глазом из-под одеяла. Сквозь неосвещенную комнату ему казалось, в чуть заметных мглистых окнах высовываются скуластые китайские рожи, ехидно ухмыляясь раскосыми узенькими глазами, и показывают кривой, острый, страшный нож. Он уткнулся лицом в подушку, и сквозь нее тоже таращат раскосые глаза китайцы. Авдотья Спиридоновна творила молитву и возилась на сундуке. Долго прислушивался Янушевский к тишине, и опять песня лезет в голову, помимо воли поется в шумах, беззвучно, но ясно чеканит слова:
«Если только сомненье вкрадется,
Что красавица мне не верна…»
Ночь вздрогнула, и испуганно прячась от серых глаз предутренних сумерек, поползла в темные углы.
Янушевский уснул.
Разбудили его какие-то странные, еле уловимые звуки. В комнате уже было светло, и яркий луч солнца, брызнув в окно, обласкал его голову. Он прислушался. Музыка ясно играет «Интернационал». Страх и радость непонятная стукнули ему в грудь.
– Дуся, Дусенька, пришли!
– Молчи, – прошипела жена из соседней комнаты.
Прошло еще несколько минут томительного ожидания. Во дворе стукнули ворота, прогремели защелкой. По твердому грунту процокали тяжелые шаги, потом затихли. Скрипнули и распахнулись двери кухни. Янушевский ясно услышал, как стукнуло несколько прикладов винтовок об пол, и юркнул под одеяло, слушает.
– Граждане, разрешите у вас чаю попить.
Слышит Феликс Каземирович чей-то знакомый дробный, бархатистый, приятный голос. Авдотья Спиридоновна загремела самоваром.
– А Феликс Казимирович у вас где? – прозвучал опять тот же давно слышанный голос. – Давно я его не видел, соскучился, мужик-то он больно хороший.
– Здесь я, иду… – отозвался Янушевский.
Прибежал в кухню, смотрит и не верит своим глазам: перед ним стоят трое красноармейцев, и один из них – его прежний кочегар. Угостил его добродушной улыбкой.
– Ваня, голубчик мой!..
– Здорово, Казимирыч… А я по пути к тебе. Авось, мол, увижу. Может, не уехал с беляками-то.
Янушевский приосанился и, запустив руки в карманы, важно заявил:
– Я… нет. Я ведь, ты знаешь, коммунист-большевик всегда…
Авдотья Спиридоновна улыбнулась.
Алексей Петрович и Александра Самуиловна Бондины. 1926 г.
Рукопись «Переполох»
*Бурну́с – очень широкий, просторный мужской или женский плащ с капюшоном из сукна или тонкого войлока, изначально светлых тонов, орнаментированный тесьмой, шнурами и аппликациями в восточном стиле.
Материал подготовила
Лошагина Ольга Валерьевна,
научный сотрудник Нижнетагильского музея-заповедника «Горнозаводской Урал»