ИЗ НЕИЗДАННОГО. РАССКАЗ «БЕЗБОЖНИК» А.П. БОНДИНА

Тагильский писатель А.П. Бондин оставил после себя большое наследие в виде пьес, рассказов, фельетонов, повестей, романов. К сожалению, только малая часть этих произведений была издана. В этом году исполнилось 85 лет со дня смерти нашего земляка.

   Алексей Петрович Бондин(1882–1939).

В канун Нового года и Рождества хотелось бы познакомить читателя с рассказом «Безбожник».Этот рассказ был опубликован в газете «Тагильский рабочий» 4 февраля 1962 года, незадолго до 80-летия писателя.

Приятного чтения!

 

БЕЗБОЖНИК

рассказ 

А.П. Бондин

 

Настоящая фамилия Василия Федоровича была –Яриков, но в паровозном депо, где он работал слесарем, его называли: «Господин покойник». Разумеется,это прозвище в его присутствии никогда не произносилось, а лишь за глаза, когда разговаривали о людях и случайно вспоминали Василия Федоровича.

Обычно же старый и малый звали его просто Василь Фёдорыч.

Василия Федоровича любили, да и было за что любить. Он выделялся из всех деповских рабочих своим веселым нравом. Во всех его движениях, в разговорах светилось веселье, юность, славные шутки, а песни он пел с душой, красивым приятным лирическим тенором. Ему было уже за пятьдесят, но ясные, темно-серые глаза его и свежее лицо, заключенное в рамочку красивой бороды, всегда играли молодостью. Он очень внимательно относился ко всем новшествам, которые изо дня в день приносило новое время, пришедшее с революцией. Вольные мысли волновали его, приводили в размышления и восторг. Но из всего нового ему больше всего понравилось безбожие. Оно как-то быстро подхватило его и понесло в круговороте дерзких мыслей. Иногда он с удивлением рассуждал:

– Экая штука? Прежде мы боялись так смело говорить: Бога нет, все это религиозный дурман. Все природа…Попу бывало уважение, почет и низкий поклон.

Иной раз он даже осуждал привычки и обычаи старых людей.

Э, черти, право, – говорил он, когда кто-нибудь из старых рабочих перед тем, как съесть кусок хлеба во время обеденного перерыва, снимал шапку и крестился.

– Что от этого прибыло, если ты свою рожу перекрестил?

– А сам-то? – огрызались те. – Давно ли ходил к иконе на молитву и первым запевалой был?

И действительно, Василий Федорович до революции был добросовестный молельщик. Он следил за лампадой у церковой иконы, а утром перед работой и вечером после работы подходил к иконе, благоговейно обличал седую голову с маленькой плешинкой, разглаживал спутанные волосы и запевал:

– Слава тебе, Боже наш, слава тебе.

Но теперь похвалы не было, и он об этом вспоминал как о чем-то давно ушедшем в прошлое и находил оправдание.

– Ну и что из этого? Не отпираюсь. На все было время и порядок… Я ведь человек тоже старинный. Жил и я когда-то в потемках. А вот теперь ни бога, ни черта не признаю. Потому отставку им назначил и знать их больше не хочу.

– Посмотрим, вот издыхать будешь, чего заговоришь?

– Ничегошеньки не скажу.

Но иной раз в разговорах, когда старые люди вспоминали прошлое, украшая свои рассказы о домовых, леших, он забывал свое отрицание. Раз даже увлекся и с воодушевлением стал рассказывать.

– У нас вот также домовой рыжую кобылу невзлюбил. Мучил её бывало. Утром придешь к ней в конюшню, так она сердечная дрожит и вся в поту. Пришлось продать. А вот, когда купил гнедого мерина, так домовушка его сразу к себе определил, кормил его и каждую ночь заплетал его гриву в косички.

– А ты видел домового, дядя? – хитро улыбаясь, спросил его племянник Сашка-комсомолец, здоровый смуглый парень.

Василь Федорович сначала смутился, но потом решительно ответил:

– Нет, я не видел. А бабушка моя видела.

– А какой он?

–Он?... Рассказывала она, будто этот домовой ростом не велик, всего аршин, а голова с корчагу. Вышла, говорит, я ночью, смотрю, а домовушка охапку сена мерину несет.

Сашка сплюнул и усмехнулся.

– Что? Не веришь?... Божиться не стану, не умею теперь, отвык.

– Конечно, чепуха, – сказал Сашка.

– Ну, я и без тебя знаю, что чепуха. Но, что ты будешь делать, если мы верим в эту чепуху?

Другой раз, идя из клуба, где Василий Федорович записался в кружок безбожника, весело разговаривал со своим племянником.

– Чудное дело, Саша, право, да? Вот мы прежде в каких потемках жили, ничего этого не знали, о чем нам сейчас рассказывают.

– Я, дядя Вася, над тобой шефство возьму, – хитро усмехаясь сказал племянник. – Ладно?

– А что ты будешь делать своим шефством?

– Что? Следить буду за тобой, чтобы ты в церковь не ходил.

– И не пойду. Что я там забыл?

– Ну, читать буду тебе книги хорошие.

– Мне книги про природу больше нравятся.

– Ну, значит, про природу буду читать.

– Так что же, валяй, Саша… Вразумляй нас неразумных. Интересно это… Я вот все думаю: жизнь то как, сразу кувырком повернулась… Да-а. Вот большевики-то… Все, брат, выгромили. И люди изменились, поумнели. Меньше стало нашего брата – дураков. А раньше бывало у-у-у! Что и за жизнь была. Только и искали, где бы разгуляться, в кабак, либо что, а в голову набирать ума и дела не было. Больше дурачились все. Вот бывало на святках. Знаешь святки? Это время такое. Так вот, Рождество пройдет, наступает две недели святок, вплоть до Крещенья.

– Знаю.

– Ну, ничего ты не знаешь. Ты в ту пору под стол пешком ходил. А мы уж во всю справляли святки. Ходили нарядчиками, кто во что горазд. Бывало, девки, бабы гадать примутся. А теперь что? Конечно, дело. Правильно! Потому теперь ни бога, ни черта… Крышка! И не надо. Потому все это дурман, религиозный опиум!

Сашка сомнительно пострел на дядю и сказал:

– По-моему, дядя Вася, ты до времени треплешь языком.

– Это как?

– А так. Вот придет время, что-нибудь случиться, ты сразу ершишься.

–Тоись как это?

– И бога и дьявола вспомнишь.

– Нет, брат, шалишь. Уж коли на то пошло, так шефствуй и смотри, что я не ершусь. Идет что ли?

– Ладно, идет, дай правую руку.

– Изволь? Договор, значит, социалистический.

Однажды, Василий Федорович шел от приятеля и нес связку кренделей, купленных в гостинцы своим внучатам. Ночь была тихая, морозная, прозрачная, темно-синяя. Неподвижным серебряным кругом в малозвездном небе сияла луна. Поблескивал Орион, самоцветом играл Сириус. Эти звезды, ярко мерцающие, равнодушно смотрели в вымороженные улицы.
У Василия Федоровича настроение было приподнятое. Его мысли витали за пределами будничной жизни. Ему хотелось всех ласкать и всем ласково улыбаться, а настроение это было вызвано тем, что он сегодня впервые в жизни вступил в жаркий спор, в котором отрицал существование бога и вышел победителем.

Слегка ударяя себя в грудь, он говорил, не торопясь шагая по плотно украшенной дороге:

– Я вам докажу. Всю вашу чертовщину разобью в дребезги.

Ласково улыбаясь, он смотрел в небо.

– Милые мои… Родные мои… – казалось, что и звезды, и луна ему улыбалась…Домики ласково провожали его зажженными окнами. В одном из домов глухо играла гармония и кто-то дробно выколачивал плясовую. Василий Федорович приостановился, прислушался к музыке и, разгладив широкую бороду, посеребренную морозом, взмахнул над головой связкой кренделей и задал картинное колено. Домики будто картинно улыбнулись, кивнули ему, как девицы, подвязанные пуховыми полушалками, убранными алмазными блестками. Словно вот, вот и они хотят сорваться с места, схватиться и закружиться вокруг него веселым хороводом. А Василий Федорович подбоченился, прислушался еще к музыке и снова задал трепака в присядку, а потом молодецки выпрямился и, топнув ногой, восторженно крикнул:

– Эх… родные мои… люблю… всех люблю!

Откуда-то выскочила лохматая собачонка и наступающее затявкала.

Василий Федорович, изумленно смотря на черный прыгающий комок, добродушно сказал:

– Ну, ты, дурашка…Чего ты брешешь? … На кральку…

Он разломил крендель, бросил его собаке и двинулся дальше, смотря в небо, разговаривая вслух:

– Эх, милая звездочка… Моя! – приостановился, смотря на Сириус, а потом погрозил пальцем луне и улыбаясь сказал:

– Эй ты, месяц золотой… Не смотри на меня…Ишь ты. Смеешься?! Ты думаешь, я не знаю откуда ты взялся. Знаю… Все теперь, батенька мой, знаю. Эх, родимые мои… Премудрость… Раньше говорили премудрость господня, а теперь, брат, нет, не скажу так… Меня, брат, теперь на кривой кобыле не объедешь… Природа!... Да!... И я тоже премудрость. Я человек! А человек – это премудрость! Творение природы!... Я! Василий Федорович! Товарищ Ярков – природа!... Я ведь помню, про что мы говорили в клубе. Я вам докажу.

Василий Федорович затянул тихонько свою любимую, старинную песню сочным тенором.

Шумел, горел пожар московский
Дым расстилался по реке.
И на стенах вдали кремлевских
Стоял он в сером сюртуке.

У Василия Федоровича песня рождала образы. Заложив одну руку за спину, а другую, со связкой кренделей, за лацкан пальто, он встал в позу Наполеона, как видал на картинке, и продолжал петь:

Судьба играет человеком
Она изменчива всегда,
То вознесет его высоко,
То в бездну бросит без труда.

Вдруг он услышал неподалеку чьи-то торопливые шаги. Оглянулся, улица была безлюдна, застывшая в синеве ночи. Но шаги быстро приближались. Василий Федорович насторожился.

Кто-то бежит, а никого не видно, – подумал он, зорко всматриваясь в глубину улицы. Но вдруг, он заметил, что к нему приближается какое-то странное существо. Двигается неясной тенью, сливаясь с синей мглой ночи и снегом. Громко похрустывает снег, а по дороге ползет круглая черная тень. Василий Федорович дрогнул. Под колени его точно кто ударил, и сердце учащенно забилось.

– Как есть покойник, – тревожной думой пронеслось у него в голове.

«Покойник» приближался. Василий Федорович, боязливо оглядываясь, прибавил ходу и вспомнил молитву.

– С нами крестная сила…

Но «покойник» был уже недалеко. Ясно было видно очертание долговязой фигуры человека, закутанного в белый саван. Василий Федорович оглянулся и, не помня себя, рванулся вперед. Ему казалось, что ноги ему не повинуются. Он торопливо присел, подобрал полы пальто выше колена и пустился бежать, что есть силы. Глаза Василия Федоровича, освещенные луной, горели безумным страхом. Они ширились и выкатывались двумя стеклянными шариками. Грудь давило. Отдуваясь и выпуская струйки холодного пара, он мчался, жадно вдыхая жгучий морозный воздух, шептал:

– Ой… Господи!

А «покойник» был почти уже за плечами Василия Федоровича, бежал трусцой. Из треугольного отверстия, где было лицо «покойника», выставлялась круглая, большеглазая, смеющаяся рожа, курился парок. Василий Федорович оглянулся, застонал и еще прибавил ходу.

–Аминь!... Рассыпься! – крикнул Василий Федорович.

Но «покойник» не рассыпался. Домики теперь не казались милыми, а будто качались, покатываясь со смеху, и хохот их был хрусткий в такт бегу Василия Федоровича.

– Да воскреснет Бог… Да расточатся враги его… Уй… Отвяжись ты от меня…

Василий Федорович придумывал молитвы. Но все было напрасно. «Покойник» не отставал от него и не нагонял его. Он неотступно мчался по пятам Василия Федоровича белым призраком. Крендели на руке Ярикова болтались на мочалине, побрякивали, а Василию Федоровичу мнилось, что это бренчат кости мертвеца замороженные стужей тихо фиолетовой ночи. Он чувствовал, что волосы его точно растут и шапка на голове поднимается. Напрягая остаток сил, он прибавил ходу, крикнул.

– Милай, что тебе от меня надо? Господи!...Микола угодник!... Да отвяжись ты от меня. Тебе говорят, стерва ты такая!... Ой!!!

Наконец Василий Федорович свернул в переулок и бросился бежать к знакомому слесарю, но вдруг потерял равновесие и грохнулся в сугроб, взмахнул руками, крендели улетели в сторону. Барахтаясь в снегу, он дрыгал ногами и стонуще вскрикивал:

– Ой… Ой… Микола милостивый.

Потом выбившись из сил, задыхаясь он перевернулся на спину и, распластав руки, решительно крикнул:

– Господин покойник… Что ты хочешь со мной делай. Больше бежать не могу. На… жри!

«Покойник» фыркнул и, захохотав, сказал:

– Дядя Вася, да ведь это я …вставай.

Василий Федорович изумленно смолк, потом обрадовано молвил, кряхтя и вылезая из сугроба:

– Санька, черт! Какое же это шефство? Дьявол. Ты мне половину жизни убавил. Хулиган.

– Я тебя задумал проверить, дядя Вася.

– Хороша проверка.

Он поднял крендели. Луна смеялась, а звезды мерцали, как крупные алмазные зерна.

  
Нижний Тагил. 1928 год.
 

Материал подготовила
Лошагина Ольга Валерьевна,
научный сотрудник Нижнетагильского музея-заповедника «Горнозаводской Урал»