РАССКАЗ «ФЕОПЕНТЫЧ». А.П. БОНДИН

Над рассказом «Феопентыч» тагильский писатель Алексей Петрович Бондин начал работать ещё в 1924 году, а последнюю точку поставил только в 1926 году. Вот как об этом писала жена писателя Александра Самуиловна Бондина:

«Однажды зимой… он вошёл возбуждённый и весело улыбающийся:

– Помнишь, я рассказывал тебе о Грише Усове, о Григории Феопентыче… У нас в депо сегодня о нём разговор зашёл… Вот был машинист! Первосортный!

– Григорий Феопентыч? – перебила его моя сестра. – Он мне всегда казался особенным человеком.

Сев за стол и принимаясь за еду, Алексей Петрович продолжал:

– Таким он и был. Будь Гриша жив, обязательно вступил бы в бригаду безаварийцев.

Вспомнив что-то, Алексей Петрович звонко расхохотался:

– Ну и шутку сумел сыграть! Новые подробности о нём узнал. Как раз то, чего не хватает для рассказа.

И муж рассказал нам те забавные случаи, которые читатель найдёт в рассказе «Феопентыч»…

– Чувствовал, что в рассказе чего-то не хватает, а вот сейчас Гриша встал передо мной во весь рост. Переделаю».

Феопентыч. Рассказ старого рабочего (16+)

А.П. Бондин

Работал я раз на паровозе помощником машиниста, а машинистом у меня был Феопентыч. Фамилия у него Усов, а имя Григорий, но звали его просто Гриша Усов, а чаще всего Феопентыч. Машинист он был хороший, опытный. Сам по себе человек он был странный, много не разговорится, а если говорил что, так не поймёшь его, бубнит под свой нос. Не поймёшь его на первый взгляд – добрый ли, злой ли, а когда узнаешь его поближе, так просто душа-человек. Всегда в землю смотрел. В народе про таких людей сложена пословица: «В землю глядит, да зелье творит». Но последнее к Феопентычу никак не приставишь. В землю глядел он, правда, зелье же для своего брата рабочего не творил. Должно быть, по привычке смотрел в землю. Собирал Феопентыч всякое барахло. Вот, бывало, идёт по депо или возле депо, и как увидит гайка ли валяется, болт ли какой-нибудь, шпилька, – обязательно поднимет, посмотрит, из бокового кармана вытащит складной метр, померяет, подумает и в карман сунет, а если ему эта вещь не нужна, то он её приберёт к месту.

Сколько у него в инструментальном ящике на паровозе было натолкано такого барахла, уйма! Спросишь его:

– Для чего всё это?

– Ну, всё пригодится. Дорогой в поездке болт какой-нибудь отвернётся или гайка, а то шпилька вылетит, посмотришь, а в ящике-то есть.

И дома у него, я раз видал, целый ящик всякого барахла: гайки, болты, шпильки, железинки разные, медяшки. Словом, чего только нет. Я сказал один раз:

– Ну, Феопентыч, чего-чего тут нет у тебя.

– Тебя ещё нет, – сказал и улыбнулся.

А улыбался он по-особенному: лицо вздрогнет, глаза блеснут и спрячутся под брови, а улыбка в усах будто запутается. А усы у него были большие, тёмные. Во время поездки, вы думаете, он так и стоит неподвижно у регулятора и рычага, как прочие машинисты? Ничего подобного. И тут он всегда занят. То он что-нибудь куёт, то что-нибудь пилит, то принесёт на паровоз медную пластинку круглую, кастрюлю из неё сделает. Начнёт же её выбивать. В топке нагревает, а на шкварке примётся ковать. Иной раз скажешь:

– Феопентыч, закрой топку-то, пар садится.

– Ну, сейчас уклон пойдёт, нагоним.

Только рукой махнёшь. Один раз он выбивал железный ящик. Я сказал:

– Его купить дешевле.

– Купить одно, сделать другое. Сделанное самим – гораздо приятней, чем купленное, дороже.

Вот сделал он ковшик, любуется им и говорит:

– Хорош? Тебе не надо?

– Нет, не надо, на что он мне?

– А, по-моему, тебе он пригодится.

– Куда?

– Свинец плавить, дробь делать.

– Правильно, – сказал я.

– Возьми, – подал мне ковш.

А что бы он взял за то, что отдаст? Никоим образом. Обидится, если будешь предлагать деньги. Разве только за материал возьмёт, если он его купит где-нибудь. И часто бывало – делает, делает. Что-нибудь сделает и отдаст.

В другой раз он принёс старые часы стенные, дешёвенькие – «шептунки». Вот поехали мы, он разобрал их у себя на столике и ну их исправлять. И часы исправляет, и путь смотрит, и паровозом управляет.

Я вышел на площадку за бидоном, а кочегар залез на тендер, уголь подгребать. Зашёл потом обратно в будку, смотрю, а моего Феопентыча нет на правой стороне. Куда девался? Ехали как раз в подъём. Я перебежал на правую сторону, смотрю назад, уж не вывалился ли случайно? Взялся за свистковую ручку, дал громкие гудки и стал останавливать поезд. Кондукторы сзади смотрят с тормозных площадок, не понимают, в чём дело? И вот уже поезд тихо пошёл, того гляди встанет. Кондуктор кричит мне с переднего тормоза:

– Что такое? Зачем останавливаешь?

– Машинист потерялся, – кричу я.

– Да здесь ведь я. Зачем останавливаешь? – слышу я голос Феопентыча.

Я посмотрел. Где он? А он залез под столик и возле рамы винта перемены хода чего-то ищет. Я сейчас же дал два свистка, чтобы отпустили тормоза, и открыл регулятор, а сам не оглядываюсь. Как-то стыдно стало перед кондукторами: ложную тревогу поднял. А Феопентыч из-под столика вылазит, кряхтит и говорит:

– Шестерёнку от часов уронил. Ладно, что не провалилась. Вот она.
В руках у него увидел маленькое зубчатое колёсико.

А вот в другой раз произошёл такой случай. Ехали мы зимой. Ночью был злющий мороз. Состав тяжелющий вели. Подъезжаем к одной маленькой станции. Путевка у нас есть, всё в порядке. Смотрим, семафор закрыт.

– Что за притча, – говорит Феопентыч.

Остановился у семафора, смотрит. На станции тихо. Огоньки мерцают у стрелок. Никаких маневров нет, а семафор закрыт. Гудок дал, другой. Хоть бы что.

– Спят, – сказал Феопентыч. – Наверно, Васька Шипулин с Мишкой Сомовым дежурят и спят. Ретивые служаки!

– Вот что, – говорит он мне, – пойду, а ты, как семафор откроют, веди состав на станцию.

– Ладно, – говорю.

Слез он с паровоза и ушёл. Вот я жду. Долго нет. Потом смотрю, семафор открыли. Я заехал на станцию. Смотрю, а Феопентыч на ходу заскакивает на паровоз и хохочет.

– В чём дело? – спрашиваю.

А он хохочет и рассказывает:

– Ну, настоящий цирк.

Целую пантомиму разыграл. Зашёл я на станцию, заглянул в будку у входной стрелки – Мишка Сомов, стрелочник, у себя в будке сидит и спит. Печка у него железная топится, жарко. Я взял дверь шпалой припер снаружи, а сам на станцию. Захожу, а дежурный по станции – Васька Шипулин, так это удобно устроился, растянулся на столе. Книги под голову подложил, ручки свои на грудь сложил и почивает. Я взял лампу, загасил, схватил его и давай впотьмах-то возить. Он только стонет да кряхтит. Я молчу, его вздуваю, а он молчит, пыхтит. Вот я уж его возил, возил и ушёл. Смотрю, он выскочил к станции, а ты гудки подаёшь. Побежал он на входную. Там Мишку начал пробирать. Потом смотрю, семафор открыли… Ну-ка, пойдём на станцию, что он говорить будет?

Пошли. Шипулин измятый, печальный сидит и что-то на телеграфе отбивает. А под глазом у него большущий синяк.

– Вы это что, господа, поезда-то держите? – говорит Феопентыч. Сказал, а сам и не улыбнулся.

А тот молчит.

– Что это у тебя морда-то покарябана?

– Какая-то стерва пришла, – говорит Шипулин, – набила меня и ушла. От этого поезд и задержал.

Долго потом смеялись. Потом уж Феопентыч сказал Ваське, что это он ему навозил. Не стал ведь больше спать после этого Васька.

Особенный был какой-то Феопентыч. Книжки читать не любил. И чтобы политикой заниматься, – нет, но начальство не любил. Единственную, должно быть, книжку в жизни прочитал – Либкнехта «Пауки и мухи». С неё, наверное, и взял себе правило говорить про начальство.

– Они, – говорит, – пауки, а мы мухи.

Приняли мы один раз паровоз, который пришёл из капитального ремонта, и вот в первую поездку на нём так-то мы умаялись. Грелись дышловые подшипники, буксы. Всю дорогу маялись, и всё-таки отвозились. Феопентыч сказал, когда подъезжали к своему депо:

– Ну и спать я буду сегодня.

«Я тоже», – подумал я про себя. По приезде пошёл чистить, Феопентыч ушёл в бригадную ремонтишко записать кое-какую мелочь. И вот, мы только закончили с кочегаром, смотрим, к нам подходит начальник депо. У Николая Михайловича на одном глазу было большое бельмо. Он присмотрелся к паровозу и спрашивает:

– А где Усов?

– В бригадной, – говорю.

– Позови.

Я пошёл, нашёл его, а он уже домой уходить собирался. Я говорю:

– Пойдём-ка, кривой Максун тебя спрашивает. (И рабочие, и паровозные бригады все звали начальника «Кривой Максун». Не любили его. Жестокий был человек. Тихонький, ласковенький, а свинью подложит.) Феопентыч заворчал на этот раз:

– Какого, – говорит, – ему лешего надо от меня? И так у меня еле ноги передвигаются.

Пошёл он к начальнику, а тот говорит:

– Завтра, – говорит, – с утра выходить. Поедете, – говорит, – с поездом.

Феопентыч было отнекиваться, что, дескать, устал, отдохнуть надо, двадцать часов в пути были. В оборотном депо не отдыхали, обратно поехали.

– Никаких, – говорит. – Должен и только.

Ну, волей-неволей, а исполняй приказание начальника. Нынче берегут человека, а прежде нашего брата не берегли. Машину больше берегли, чем человека. Ну, отдохнули мы часа три и опять в депо. Смотрю я, а паровоз наш так нашлифовали, что блестит весь.

«У, – думаю, – оказия: что бы это значило?».

Феопентыч любил чистый паровоз. Сам хотя и неряшливый был, а на паровозе чтобы дышла серебром отливали, а арматура чтобы золотом горела. Я на этот раз не стал «золотить», да и Феопентыч не велел.

– Ну, – говорит, – завтра начистишь. Сегодня ушлёпались.

Выехали мы, смотрим, что за оказия, что за поезд. Стоят три открытых платформы. На них стулья, кресла, ковры. Всё зеленью убрано. Народ толпится. А народ на них всё начальство: тут управляющий с завода, и исправник, и пристав, словом, вся городская «знать» собралась. Все в белых кителях. Дамы в белых платьях, в шляпах, с шёлковыми зонтиками. Фу-ты, ну-ты! И начальник наш тут же, и тоже в белом кителе, в белых брюках, в белой фуражке, в белых перчатках. Подошёл он к нам и говорит:

– Доедете до разъезда Вязовая и там будете ожидать.

– Ну, что ж, Вязовая, так Вязовая, – говорит мой Феопентыч. – Хоть к чертям на кулички пошлют – поедешь.

Поехали, а на платформе музыка играла. Все, значит, знать городская на гулянье отправилась. Феопентыч у меня молчит. Ну, а если уж крепко замолчит, так и знай, что не в духе, сердитый.

Приехали мы на эту Вязовую. Вся наша «белая» публика рассыпалась по лесу, а с платформы потащили корзины с вином, с пивом, с продуктами разными, фруктами, самовары. Вот стоим мы в тупике час, два, три, четыре, а в лесу шумят, песни поют, играют, танцуют. Ну, и выпили они, должно быть, изрядно. В одном месте драку учинили. А мы стоим. Дело не делай, и с дела не бегай.


К вечеру время уж подходит, мы сидим на паровозе, как сычи в дупле, а они гуляют. Феопентыч злится:

– Вечер пропадёт зря у меня сегодня. Хотел ехать ершей удить.

Потом он посмотрел в сторону, где гуляет начальство, как-то прищурился и проговорил:

– Погодите, заплачете.

Наконец-то стали подходить к вагонам. Дамы нервничают, а мужчины все такие ли накладистые, все весёлые. Кто спорит, кто песни горланит. Расселись кое-как на платформы. Ну, кой-кого погрузили в виде багажа. А нашего начальника притащили на руках, как утопленника. Ни рукой, ни ногой. Только мычит и ничего не соображает.

– Вот нахлестался, – говорит Феопентыч.

– Машинист! Езжай! – кричат.

Путевку принесли, поехали. Феопентыч мой стоит у рычага и так это ехидно улыбается.

– Ты, – говорит, – много пару не нагоняй, не надо.

Состав не велик. Ну, я и держу пар так, середка на половинке. Едем. Всё благополучно, и вот проехали мы последний перегон. Феопентыч говорит:

– Качни-ка водички.

– Да хватит, – говорю, – больше полстекла.

– Качай, знай.

– Ну, я что? – раз механик приказывает, я открыл инжектор, качаю. Смотрю, полное стекло, а он:

– Качай, качай! – говорит.

Что за притча? Качаю.

– Подбрось-ка в топку уголька побольше.

Ладно, есть подбросить уголька побольше. Едем, а Феопентыч нет-нет да назад взглянет. А сам всё нехорошо так улыбается.

– Качай воду! – кричит.

– Опять? Хватит!

– Качай!

Качаю.

– Открой сифон!

– Есть, сифон!

– Подбрось углю!

– Есть!

Когда я открыл сифон, слышал на платформах – дамы закашляли. Феопентыч улыбнулся.

– А-а, – говорит, – сейчас я вас угощу!

Как он выложит на большой клапан! Наш паровоз заговорил во весь голос, да как-то с шипом. А Феопентыч кричит:

– Не гляди назад!

А мне хочется посмотреть. Я вижу, что наш паровоз через дымовую трубу воду стал выбрасывать. Сзади на платформах крик поднялся. Дамочки визжат, а Феопентыч кричит:

– Качни-ка водички ещё!

Ну, я качаю. «Ну, – думаю, – да-а». А Феопентыч перекроется, да опять на большой клапан. Из трубы вода с сажей летит и, как чёрным дождём, в вагонах окатывает всех. Там кричат, ревут.

– Ну, довольно с них, – говорит Феопентыч. – Хватит.

С вагонов свистки полетели. Феопентыч закрыл пар и стал тормозить. Но мы уже въезжали на станцию. Встали.

– В чём дело? – крикнул Феопентыч, а в ответ ему, как голодные волки, завыли.

Слез он с паровоза, а я смотрю вниз из будки. Смотрю, и смех меня душит. Все белые платья дам были, что называется… Ну, как сказать? По-моему, понятно, каков будет человек в белом костюме, если его облить водой да вывалять в саже. Подбежали к Феопентычу. Смотрю, вот-вот лупцевать примутся моего машиниста. Уж больно яро наступали, особенно исправник. Маленький такой, тощенький, точно высохший грибок:

– Я, – говорит, – мил человек, тебя за эту штуку уконопачу туда, куда Макар телят не гонял, – кричит ему в самое ухо. А меня смех душит, глядя на него. Как из трубы вылез, лица у него не видно.

– Позвать сейчас начальника депо! – кричит.

А что начальник? Он как стелька лежит на платформе и не знает, что лежит чернее трубочиста. Пошумели, судом пристращали. Набрали все господа извозчиков и уехали. А мы свой состав привели, отцепились. Феопентыч говорит:

– Давай, сбегай к лавочнику за мылом. Две печатки мыла простого купи.

Я за мылом побежал, а машинист мой под уголь поехал. Слышу, он там пар спускает. Только иду я обратно с мылом по перрону мимо вагонов, которые мы привели, смотрю, а два жандарма нашего начальника стаскивают и к себе в комнату его волокут. Ну, хорош! Посмотрел я на своего начальника, прямо картина! Подошёл к паровозу, Феопентыч возится у питательных кувшинов. Открыл их.

– Давай сюда мыло, – говорит.

Я подал. Он измельчил одну печатку, размял её в кувшин, под питательный клапан.

– Закрывай, – говорит. А сам на другую сторону ушёл.

Ну, закрыли питательные клапаны. Сидим: двое жандармов идут. Тихие такие, вежливые, а сами такие злющие. «У! – думаю, – стервы. Протокол составлять пришли». Расспрашивают, что и как было? А Феопентыч:

– Паровоз, – говорит, – из капитального ремонта недавно, должно быть, нутро котла покрашено, олифа раскипелась, ну и начала воду кидать.

– Заправьте паровоз, – говорит один из жандармов.

Заправили. Пару нагнали, на оба инжектора воды накачали полстекла. Затормозили тендер. Один жандарм вышел на площадку посмотреть, как через дымовую трубу пар полетит – с водой или нет? Ну, а раз с килограмм мыла в котел ввели, оно там вспенилось. Феопентыч открыл регулятор, а паровоз начал буксовать. Из трубы опять повалило. Жандарма окатило. Он прибежал в будку, весь точно веснушками обкинулся.

– Вот такая же история и получилась, – говорит Феопентыч.

Ну, жандармы протокол составили и наказали дежурному по депо, чтобы воду из котла не спускать и паровоз не гасить. Мы подписали протокол.
На другой день прилетел в депо сам начальник. Сердитый. Грозит нас под суд отдать, а Феопентыч спокойно:

– Вы, – говорит, – Николай Михайлович, сами попробуйте.

И попробовал. Прицепил состав, только тронулся, как открыл регулятор на большой клапан, ну вода с паром и сажей и полетела в трубу. Сухой из воды вышел Феопентыч и посмеивается:

– В другой раз неповадно будет паразитам.

Рассказ опубликован в газете «Тагильский рабочий» № 145 от 22 июля 1962 года и в журнале «Урал» № 8 от 1962 года в связи с 80-летием со дня рождения писателя.

Материал подготовила Лошагина Ольга Валерьевна,
научный сотрудник Нижнетагильского музея-заповедника «Горнозаводской Урал»