РАССКАЗ «СТРЕЛОЧНИК». А.П. БОНДИН

Тагильский писатель Алексей Петрович Бондин с 1921 по 1923 год жил и работал на станции Азиатская в Свердловской области. Именно там, уже имея опыт в написании пьес, молодой автор начал работу над своими первыми рассказами: «Табельщица», «Феопентыч» и «Стрелочник», в которых описывал жизнь маленьких станций.

Рассказ «Стрелочник» был опубликован один раз в журнале «Товарищ Терентий» № 21 за 22 июня 1924 года.

Рукопись писатель не оставил. Спустя несколько лет Алексей Петрович в машинописный текст внес исправления, но издать в сборнике произведение не успел.

Стрелочник. Рассказ старого рабочего (16+)

А.П. Бондин

Ночь. Та самая ночь, которыми так щедр косматый Урал. Глухая, мертвая, с жизнью на время ушедших в мглу непроглядную, в сон.

Если всмотреться – видно две поблескивающих полоски рельс. Они или вьются в лесистых долинах, или ползут по кряжистым склонам гор.

Хмурой темной полосой в бесконечную мглу уходит лес. Дует не сильный, но резкий ветер. Колет лицо невидимым сыпучим снегом.

Там, где полоски рельс сетью расходятся, приткнулась железнодорожная станция. Глазенками дремотными вставилась в непроглядную тень. Затерялась, словно клетка пичужья, у подножья огромной горы, что косматой вершиной уходит в неизведанный мрак. Телеграфные провода монотонно и жалобно гудят.

В маленькой станционной комнате тихо, хоть и есть люди. Только бесконечно, глухо стучит аппарат, да табуретка под телеграфистом изредка поскрипывает – вот и весь разговор. Глаза дежурного сонно слипаются, а слух неприятно, требовательно щекочет трескотня аппарата.

Второй человек – стрелочник Миронов. Ушел в дремоту от однообразной, нудной мысли.

– Поезд, – также сонно прозвучало со стороны сидевшего на скрипучем стуле.

Миронов молча поднялся, словно не слышал предупреждения, также молча, привычно, и вместе с тем лениво, зажег фонарь. Потом сел за придвинутую для расписки книгу и, вложив левой рукой в правую огрызок карандаша, стал выводить корявую подпись. Кряхтя, медленно он рисовал буквы, словно для него это являлось непреодолимой работой.

– Да ну, поскорей ворочайся, – заворчал дежурный, с видом человека, которому все до чертиков опротивело.

– Не бойся, не без дела сижу. – С этими словами Миронов взял «нумер» и вышел на улицу. Резкий ветер снял дремоту с лица.

Пристально посмотрев в даль линии, сочно выругался.

– Ну и ветрище проклятый… опять на третьем бендер погас. Да и семафор никак тоже… Тьфу.

Быстро сорвался с места и бегом кинулся к семафору. Спустив по скрипучему блоку фонарь и скинув с себя полушубок, зажег лампу.

Окончив работу, с тревогой посмотрел в даль убегающего и потонувшего во тьме пути. И эта тьма, в которую тысячный раз пялил он свои глаза, и станция, и лес, и все с нудным однообразием окружающее Миронова, натолкнули его на старые, такие же однообразные мысли.

И опять завертелось колесом, спиралью с детства до этой ночи дрова, служба, разряды, начальство. В старь далекую убегали Мироновы мысли, посылая из груди глубокий вздох.

– Эх-ма, и не вернешь того время, как молодым-то был. А вот теперь с семейством, да с костями старыми, не больно то натарахтишь… Надо бы Федюшку, старшего, на учебу сдать, да где уж там. С какой стороны подступиться не знаешь. Наше дело не начальское, а за начальством не потянешься. Эх-ма!

– Вот говорили товарищи: рай будет, все наше, мол, теперь. А оно выходит от этого рая ребра на перечет бери. Оно, конечно, начальству горя мало, а наше дело - соревнуйся, гни горб по-прежнему. В похвальбах из кожи лезут, а глядишь, и сами голодом сидят. Вот Михайло взять, партийный человек, тоже одинаково корку жует, а все неймется – о рае этом толкует. Выходит к правде тянется, как цветочек к солнышку, а она, правда то, подальше. Мне хоть ты и коммунист, а правду говори. Эх, да и не поймешь все.

Вдали глухо прозвучал свисток. Миронов подошел к стрелке.

Огромный черный змей заполз на станционные пути – товарный поезд.

С тормозов, с площадок маленькие огоньки, в мглистое пространство скатились кондуктора. Направились к станции. Миронов присоединился к ним.

– Ну и погода проклятая у вас здесь, – ворчал один кондуктор.

– А у вас?

– У нас честь-честью. А вот как в эту берлогу станешь заезжать, так и попрёт из дыры точно какой. Как вы только живете тут?

– Привыкли, – равнодушно отвечал Миронов. – Вы вот, на городской манер, скажем. Вам всё хорошее надо и погоду тоже. А мы другое, нам и здесь привычно, живы и ладно. А погода этакая завсегдашняя у нас, можно сказать.

– Глушь этакая, да тут со скуки сдохнешь. Живете, как медведи. Детишки есть у вас?

– Ребятам известное дело беды нет. Учить бы надо, да карманы нашенские не согласны вишь. А без ихнего-то согласия, выходит, ноне далеко не уедешь. Кабы здесь, в лаптишках бегали бы, а в городе не того. Одежду приличиствующую полагается, а по нашим карманам невмоготу это… Вот жалование получили, да вычетов разных сколько. Все в союз. А что союз – одно положение.

– Ну, друг, по-нашему без союза, что без отца. Не будь у нас союза – начальство живо на шею влезет, да и ножки свесит. Так-то.

– На счет вольготы, али бы манифесту какого для нашей жизни не слыхать ли у вас в городе чего… У нас тут многое болтают, только веры уж больше нет.

– Не вдруг, милый. Вот направим дело, кончим пятилетку – пойдет как по маслу.

– Когда рак свистнет. Не верю я этому ничему, слышь?

Знал Миронов этого кондуктора немного. Раньше вместе порядки ругали. А теперь он по-другому заговорил. Видать жизнь в городе и верно направляется.

Оба молча вошли в станцию. Там громко разговаривали машинист с дежурным.

– Нет, вы пустите нас вперед, – настаивал машинист.

– Не могу, товарищ, – упрямился дежурный, – вы проплететесь до хребта два часа, а он за тридцать минут поспеет. Вот, давайте, вам прицепка будет. Миронов! Там поезд с Хребтовой вышел, принимай, а к этому с четвертой вагон прицепите.

– Ладно. – Распишись в книге бирок, взяв «нумер» и фонарь Миронов вышел на линию.

Приготавливая стрелку для приема, он услышал свистки паровоза.

– Никак маневры догадались делать, черти. Эко, умники. Там поезд идет, а они за маневры. – С этими словами он побежал скорее, чтобы пропустить поезд на четвертую.

– Смотри, входная на первую, – крикнул он машинисту на пути.

– Ладно, – небрежно пробурчал тот, что нам два часа сидеть прикажете, нам она не нужна, без нее обойдемся.

Прицепив вагон, машинист погнал с четвертой на третью, на вторую и, не успев сдержать паровоз, врезался во входную стрелку. Миронов заиграл тревогу, паровоз разрезал стрелку, дал ход назад, заскрипел, залязгал, накренился на бок и беспомощно остановился, бросая в ночной сумрак клочья густого дыма.

– Что вы наделали, там идет поезд, четырнадцать верст уклон… Быть беде, – мимоходом проговорил испугавшийся Миронов и исчез в темноте.

Он бежал что есть сил вдоль пути, в ту сторону, с которой ожидалось прибытие поезда. Ноги его подкашивались. Ветер, как назло подул еще сильнее, резал лицо и слепил глаза невидимой струей сыпучего снега.

– Вот так соревнование! Тьфу! Эх, поспеть бы, – шептал он, напрягая все свои силы. Ветер упорно не хотел пускать: рвал, стучал в грудь, плевался в глаза. Невыносимо тяжелыми стали валенки. Сбросил, взял их по мышку и, кажется, уже не задевая земли, мчался в суровую мглистую даль. Грудь усилено работала, вдыхая холодный жгучий воздух. Сердце ощутительно билось.

– Там на выемке поставлю петарды…Успею ли…

Он приближался к выемке, которая черной зияющей дырой, готовой тотчас же изрыгнуть страшное несчастье, готовой кинуть из своей непроглядной пасти поезд и бросить его на свалившийся паровоз – на входной стрелке – все изломать, исковеркать, похоронив под холодными обломками несколько человеческих жизней.

Миновав насыпь, он очутился в выемке между двух скалистых стен. Зацветшими, огромными зубами страшно скалились каменные глыбы из-под тонкого снежного покрова.

Вдали послышался свисток. Гулко пронесся мимо и замер в далекой непроницаемой мгле. Сердце било тревогу.

Сейчас будет здесь, – мелькнуло в голове у Миронова и он с лихорадочной поспешностью, стал прицеплять к рельсам петарды.

Затем снова бросился вперед, высоко поднимая фонарь красным стеклом.

Вдали показались светящиеся глаза. Глаза быстро приближались, но не видели гнетущего предупреждения об опасности.

Вот уже вырисовывалась вся голова этого ползущего чудовища. Отчетливей слышно дыхание стальной груди.

– Не видят…

– Рядом.

Миронов быстро спрыгнул с пути на правую сторону и громко крикнул:

– Держи! Опасность!!!

Закружило страшным круговоротом воздушной волны, пара и дыма, сбило с ног, бросило к подножью скалистого выступа.

Послышались тревожные тормозные свистки. Одна за другой начали лопаться петарды, нарушая соразмеренность колесного стука. Состав, погромыхивая и пыхтя, промчался мимо и исчез в темноте ночи.

Миронов встал, надел валенки и, тревожно прислушивался к стуку удаляющегося состава, пошел обратно. Стук колес становился все реже и реже и, наконец, смолк.

Тревога стихла. Страх уходил из мысли, – она делалась по-прежнему однообразной и бесконечной.

Подойдя к месту остановки, он увидел, что оба паровоза стояли в саженях пятнадцати друг от друга. Один окруженный несколькими мигающими фонариками и факелами, печально накренился и молчал, другой гордо стоял на рельсах и, как бы добродушно помурлыкивал.

– Зачем ты стрелку перевел на первую? – закричал на Миронова дежурный.

– Известно зачем. Поезд-то принимать должно или нет? Зачем, зачем?

– Да ведь тут маневры.

– А он, за каким лядом, прости ты меня, господи, прет на первую. Я значит, виноват стал?!

– Конечно ты.

– Вот так ладно. Он свалился, а Федька стрелочник выходит виноват.

– Зачем маневры делали?

– А мне что. Вы ведь будете здесь начальство. Мое дело маленькое. Я им говорил, что стрелка на первую, да и бендер вон горит. Глаза-то должно не куричьи у них. А я причем, я стрелочник. Как приказано, так и делаю. Мне прикажи целый день на карачках ползать, это мол, по службе требуется, я и то буду. Лишь бы жалование в аккурат платили.

– Ну вот, теперь и расхлебывайся, – буркнул в ответ дежурный и отошел прочь.

***

На другой день на станции сидел агент, опрашивал всех знающих по делу крушения.

– Нет, вы товарищ, дойдите и посмотрите на место, как это было и как быть должно, – настаивал Миронов. Но тот не обратил внимания. Составил акт, купил кружку молока и с первым отходящим поездом уехал.

В думы Мироновские завсегдашние новая, тяжелая вкренилась. Она теперь шла впереди, скребла за сердце, ночи спать не давала, вела за собой вереницей: квартиру, детишек, заработок и над всем этим огромный вопрос ставила:

– Что будет завтра?

Знал Миронов невиновность свою, но в благоприятный исход дела не верил. Не верил потому, что испокон веков заведено было у начальства простое и легкое:

– Стрелочник виноват.

Время шло и дело о крушении, как будто затихло. Окончилась зима, наступило лето. Но думы горькие, щемящие сердце, не покидали Миронова.

– Ты б, Митрич, сходил к Михайле, – говорила жена, – быть может он что и присоветует.

– Что Михайло?.. Тоже скажет, что я виноват… Известное дело, коммунист.

– Коммунист так и, думаешь, скажет… Он умно разговаривает.

– И то, схожу, – согласился Миронов и пошел к «партейному» человеку Михайле разговаривать, распустить крепкий узел горьких дум. Успокоиться.

Михайла сразу заключение определенное вынес:

– Нужно через союз защиту требовать.

Не верил в союз товарищ Миронов, а все же спросил.

– Это выходит, как же понимать?

– А чтобы защитника выставили на суд, в случае чего. Понял?

И когда возвращался домой, бережно неся перед собой прошение в «союз», корявым почерком написанное на сером измятом листе бумаги, думал: «Чудное дело союз. А вдруг, как и в самом деле, поможет, да что-то не верится».

Через несколько дней он снова бежал к Михайле, лицо его сияло от радости.

– И то вправду Михайлович, союз выходит нашинскую сторону держит. Так и ответили: не беспокойся, товарищ – защитника вам дадим.

В середине лета получил увольнение за сокращением штатов и повестку на суд.

На унавоженной площадке товарного вагона ехал на соседнюю станцию.

Почему-то страшно было видеть удаляющуюся и уходящую внизу стрелку, которую тысячи раз переводил Миронов, станцию, которая строилась и начала жить своей нудной однообразной жизнью на его глазах. Мысли опять крутились бесконечной спиралью. В завтрешнее уносились в голод, в холод, в безработицу.

Под защиту свою взял Миронова дорожный мастер Спаев, состоящий членом комитета.

Дело закончилось быстро. Суд признал Миронова не виновным.

Не помня себя от радости, прибежал он домой и первым делом к Михайле.

– Выходит теперь, по-моему заключению, что правду эту найти можно. Только вот и невдомек было, что она в союзе зарыта. Темнота нашенская непроглядная.

Когда спустя несколько дней Миронову через союз вернули прежнюю должность и работу, он не без волнения рассказывал своей жене и детишкам о правде, которую первый раз видел.

Митьке, кудлатому подстрелу говорил ласково:

– Расти теперь, Митя. Выучишься, потом в члены комитета произведем, в защитники ходить будешь.

Увидел, почувствовал, что где-то греет слегка теплое солнышко правды, вольготы для люда рабочего, но доподлинно понять не мог. Верил в союз настоящего, чисто верил. Верил, что есть правда. Но не знал, что все это лучшее, что так редко случается в жизни простого стрелочника, мощным ветвистым деревом разрастается из всего пролетарского коллектива. Не знал, что поэтому только светится солнышко радости.

И когда мысли перед тупиком останавливались, дальше не шли, не разбирались доподлинно в происходящем, не верил россказням, а жалел о темноте своей.

– Эх, грамоту бы мне!..

Ст. Азиатская, 1923 год

Материал подготовила Лошагина Ольга Валерьевна,
научный сотрудник Нижнетагильского музея-заповедника «Горнозаводской Урал»